Проходим на литературе "Тихий Дон".
Сказать, что я его читала до этого, значит соврать, так же как и сказать, что не читала. Первый том был проглочен за сравнительно небольшое количество времени летом 2012-го года, правда затем роман был заброшен, так как новые книги наваливались и наваливались, а я слишком быстро увлекаюсь чем-то новым.
Однако, вот книга вновь в моих руках и, несмотря на то, что я знаю сюжет именно этой части эпопеи, она не перестаёт вызывать во мне всё новые и новые чувства.
Пожалуй, это одна из немногих сцен, после прочтения которой, я сидела минут десять без всяких мыслей, уставившись в пол без возможности снова сосредоточиться на тексте.
Том 1, часть 3, глава 2.
— Иди скорей! — шепнул Жарков, дыша в лицо Григорию свонявшимся запахом грязного рта, — там... там чудо!.. Франю там затянули ребята...
Расстелили... — Жарков хахакнул и, обрезав смех, глухо стукнулся спиной о рубленую стену конюшни, откинутый Григорием. Григорий бежал на шум возни, в расширенных, освоившихся с темнотой глазах его белел страх. В углу, там, где лежали попоны, густо толпились казаки — весь первый взвод. Григорий, молча раскидывая казаков, протискался вперед. На полу, бессовестно и страшно раскидав белевшие в темноте ноги, не шевелясь, лежала Франя, с головой укутанная попонами, в юбке, разорванной и взбитой выше груди. Один из казаков, не глядя на товарищей, криво улыбаясь, отошел к стене, уступая место очередному. Григорий рванулся назад и побежал к дверям.
— Ва-а-ахмистр!..
Его догнали у самых дверей, валя назад, зажали ему ладонью рот. Григорий от ворота до края разорвал на одном гимнастерку, успел ударить другого ногой в живот, но его подмяли, так же, как Фране, замотали голову попоной, связали руки и молча, чтобы не узнал по голосу, понесли и кинули в порожние ясли. Давясь вонючей шерстью попоны, Григорий пробовал кричать, бил ногами в перегородку. Он слышал перешепоты там, в углу, скрип дверей, пропускавших входивших и уходивших казаков. Минут через двадцать его развязали. На выходе стояли вахмистр и двое казаков из другого взвода.
— Ты помалкивай! — сказал вахмистр, часто мигая и глядя вбок.
— Дуру не трепи, а то... ухи отрежем, — улыбнулся Дубок — казак чужого взвода. Григорий видел, как двое подняли серый сверток — Франю (у нее, выпирая под юбкой острыми углами, неподвижно висели ноги) и, взобравшись на ясли, выкинули в пролом стены, где отдиралась плохо прибитая пластина. Стена выходила в сад. Над каждым станком коптилось вверху грязное крохотное окошко. Казаки застучали, взбираясь на перегородки, чтобы посмотреть, что будет делать упавшая у пролома Франя; некоторые спеша выходили из конюшни.
Звериное любопытство толкнуло и Григория. Уцепившись за перекладину, он подтянулся на руках к окошку и, найдя ногами опору, заглянул вниз. Десятки глаз глядели из прокопченных окошек на лежавшую под стеной. Она лежала на спине, ножницами сводя и разводя ноги, скребла пальцами талый у стены снежок. Лица ее Григорий не видел, но слышал затаенный сап казаков, торчавших у окошек, и хруст, приятный и мягкий, сена.
Она лежала долго, потом встала на четвереньки. У нее дрожали, подламываясь, руки. Григорий ясно видел это. Качаясь, поднялась на ноги и, растрепанная, чужая и незнакомая, обвела окошки долгим-долгим взглядом.
И пошла, цепляясь одной рукой за кустики жимолости, другой опираясь о стену и отталкиваясь... Григорий прыгнул с перегородки, растирая ладонью горло; он задыхался.
У дверей ему кто-то, он даже не помнил кто, деловито и ясно сказал:
— Вякнешь кому — истинный Христос, убьем! Ну?
Наверное, это впитывалось с молоком матери: военные — солдаты, капитаны, майоры, генералы — люди чести. Никто из носящих форму не сделает тебе больно, никто не ударит, не ограбит. Напротив, они, достойные сыны своей родины, защитят, помогут, научат. И когда я зачитывалась казачьими колыбельными, буквально жила вместе с бравым Тарасом, да, собственно, влюбилась в строгость и принципиальность старого Пантелея Прокофьевича, считала, что казаки, как вечные воины, должны быть лучшими людьми. Их особые порядки, действительное чувство товарищества и врождённой справедливости — всё это очаровывало, приближало казаков к мужскому совершенству, что позволяло закрыть глаза на их бытовую грубость (как ни крути, иное время — иные нравы).
Однако, вот передо мной лежат раскрытые страницы с описанием жуткой сцены насилия над слабой, беззащитной женщиной, ставшей жертвой звериных инстинктов и скотского отсутствия самоконтроля и принципов, отсутствия понятия о слове "мужчина".
Это крушение идеалов похоже на то, когда, после почитания Владимира Крестителя, полной его идеализации, я узнала, что он был грубым и жестоким правителем, к тому же и трахал всё, что трахается, не заботясь ни о чем, кроме собственного удовлетворения (хотя, на его месте я бы тоже не отказалась от нескольких сотен наложниц, что уж тут...).
Но это нечестно. Это неправильно.
Всё должно быть по полочкам: злодеи — злодеи, военные — военные, правитель — правитель. И последние не имеют право вершить жестокость, потому что они — мужи, символ, вершина добра и справедливости. И если не верить им, то кому вообще можно верить?
И среди них не может быть злодеев, никак нет. Насильники, в каком бы то ни было смысле сказано, всегда будут позором для армии, да и для всего народа, наравне с предателями. Призвание армии — защищать, стоять стеной за родных и близких, за свою землю. И я буду верить, как бы ясно не указывали некоторые моменты на обратное.
Я буду верить в то, что правительство делает всё, что в его силах для улучшения жизни народа, а военные — всё, что защитит людей от опасности как извне, так и изнутри. А прочие недостойные и жалкие в один прекрасный день просто исчезнут.
Да будет так.
Я верю.
Сказать, что я его читала до этого, значит соврать, так же как и сказать, что не читала. Первый том был проглочен за сравнительно небольшое количество времени летом 2012-го года, правда затем роман был заброшен, так как новые книги наваливались и наваливались, а я слишком быстро увлекаюсь чем-то новым.
Однако, вот книга вновь в моих руках и, несмотря на то, что я знаю сюжет именно этой части эпопеи, она не перестаёт вызывать во мне всё новые и новые чувства.
Пожалуй, это одна из немногих сцен, после прочтения которой, я сидела минут десять без всяких мыслей, уставившись в пол без возможности снова сосредоточиться на тексте.
Том 1, часть 3, глава 2.
— Иди скорей! — шепнул Жарков, дыша в лицо Григорию свонявшимся запахом грязного рта, — там... там чудо!.. Франю там затянули ребята...
Расстелили... — Жарков хахакнул и, обрезав смех, глухо стукнулся спиной о рубленую стену конюшни, откинутый Григорием. Григорий бежал на шум возни, в расширенных, освоившихся с темнотой глазах его белел страх. В углу, там, где лежали попоны, густо толпились казаки — весь первый взвод. Григорий, молча раскидывая казаков, протискался вперед. На полу, бессовестно и страшно раскидав белевшие в темноте ноги, не шевелясь, лежала Франя, с головой укутанная попонами, в юбке, разорванной и взбитой выше груди. Один из казаков, не глядя на товарищей, криво улыбаясь, отошел к стене, уступая место очередному. Григорий рванулся назад и побежал к дверям.
— Ва-а-ахмистр!..
Его догнали у самых дверей, валя назад, зажали ему ладонью рот. Григорий от ворота до края разорвал на одном гимнастерку, успел ударить другого ногой в живот, но его подмяли, так же, как Фране, замотали голову попоной, связали руки и молча, чтобы не узнал по голосу, понесли и кинули в порожние ясли. Давясь вонючей шерстью попоны, Григорий пробовал кричать, бил ногами в перегородку. Он слышал перешепоты там, в углу, скрип дверей, пропускавших входивших и уходивших казаков. Минут через двадцать его развязали. На выходе стояли вахмистр и двое казаков из другого взвода.
— Ты помалкивай! — сказал вахмистр, часто мигая и глядя вбок.
— Дуру не трепи, а то... ухи отрежем, — улыбнулся Дубок — казак чужого взвода. Григорий видел, как двое подняли серый сверток — Франю (у нее, выпирая под юбкой острыми углами, неподвижно висели ноги) и, взобравшись на ясли, выкинули в пролом стены, где отдиралась плохо прибитая пластина. Стена выходила в сад. Над каждым станком коптилось вверху грязное крохотное окошко. Казаки застучали, взбираясь на перегородки, чтобы посмотреть, что будет делать упавшая у пролома Франя; некоторые спеша выходили из конюшни.
Звериное любопытство толкнуло и Григория. Уцепившись за перекладину, он подтянулся на руках к окошку и, найдя ногами опору, заглянул вниз. Десятки глаз глядели из прокопченных окошек на лежавшую под стеной. Она лежала на спине, ножницами сводя и разводя ноги, скребла пальцами талый у стены снежок. Лица ее Григорий не видел, но слышал затаенный сап казаков, торчавших у окошек, и хруст, приятный и мягкий, сена.
Она лежала долго, потом встала на четвереньки. У нее дрожали, подламываясь, руки. Григорий ясно видел это. Качаясь, поднялась на ноги и, растрепанная, чужая и незнакомая, обвела окошки долгим-долгим взглядом.
И пошла, цепляясь одной рукой за кустики жимолости, другой опираясь о стену и отталкиваясь... Григорий прыгнул с перегородки, растирая ладонью горло; он задыхался.
У дверей ему кто-то, он даже не помнил кто, деловито и ясно сказал:
— Вякнешь кому — истинный Христос, убьем! Ну?
Наверное, это впитывалось с молоком матери: военные — солдаты, капитаны, майоры, генералы — люди чести. Никто из носящих форму не сделает тебе больно, никто не ударит, не ограбит. Напротив, они, достойные сыны своей родины, защитят, помогут, научат. И когда я зачитывалась казачьими колыбельными, буквально жила вместе с бравым Тарасом, да, собственно, влюбилась в строгость и принципиальность старого Пантелея Прокофьевича, считала, что казаки, как вечные воины, должны быть лучшими людьми. Их особые порядки, действительное чувство товарищества и врождённой справедливости — всё это очаровывало, приближало казаков к мужскому совершенству, что позволяло закрыть глаза на их бытовую грубость (как ни крути, иное время — иные нравы).
Однако, вот передо мной лежат раскрытые страницы с описанием жуткой сцены насилия над слабой, беззащитной женщиной, ставшей жертвой звериных инстинктов и скотского отсутствия самоконтроля и принципов, отсутствия понятия о слове "мужчина".
Это крушение идеалов похоже на то, когда, после почитания Владимира Крестителя, полной его идеализации, я узнала, что он был грубым и жестоким правителем, к тому же и трахал всё, что трахается, не заботясь ни о чем, кроме собственного удовлетворения (хотя, на его месте я бы тоже не отказалась от нескольких сотен наложниц, что уж тут...).
Но это нечестно. Это неправильно.
Всё должно быть по полочкам: злодеи — злодеи, военные — военные, правитель — правитель. И последние не имеют право вершить жестокость, потому что они — мужи, символ, вершина добра и справедливости. И если не верить им, то кому вообще можно верить?
И среди них не может быть злодеев, никак нет. Насильники, в каком бы то ни было смысле сказано, всегда будут позором для армии, да и для всего народа, наравне с предателями. Призвание армии — защищать, стоять стеной за родных и близких, за свою землю. И я буду верить, как бы ясно не указывали некоторые моменты на обратное.
Я буду верить в то, что правительство делает всё, что в его силах для улучшения жизни народа, а военные — всё, что защитит людей от опасности как извне, так и изнутри. А прочие недостойные и жалкие в один прекрасный день просто исчезнут.
Да будет так.
Я верю.